– Пожалуйста, Ронан.

– Не произноси моего гребаного имени.

Я вздрогнула.

– Не буду, – пообещала я. – Ты меня больше не увидишь. Просто отпусти меня.

Секунду была лишь тишина и мои слезы… огромная пустота безмолвия, убившая бы все живое.

А потом он раскусил мой блеф.

Он ринулся ко мне, сократив расстояние так быстро, что я отпрянула на шаг, и именно тогда мой влажный палец скользнул по спусковому крючку.

Щелк.

Наши взгляды упали на пистолет в моих руках как раз перед тем, как я его выронила. «Щелк» крутилось у меня в голове по кругу, с каждым разом посылая по телу все более ледяную волну. Мысли смешались, тело настолько онемело, что я ничего не чувствовала.

Я только что выстрелила в него. Пистолет был не заряжен.

Я этого не хотела.

Ронан мрачно рассмеялся.

– Полагаю, сегодня я невероятно нарциссичен. – Он схватил меня за руку и вытащил из комнаты в коридор. Ошеломленная, я не произнесла ни слова, даже когда он протащил меня вниз по лестнице к входной двери. Ледяной холод ночного воздуха обволакивал мою обнаженную кожу и боролся с пустотой внутри. Но я ничего не чувствовала, даже снег под ногами, пока он тащил меня через двор.

Ронан открыл дверь пристройки и втолкнул меня внутрь. Я слышала его движения, когда он запирал ворота конуры Хаоса на висячий замок, чтобы я держалась от него подальше, и последнее, что он сказал, прежде чем захлопнуть за собой дверь, было:

– Спи крепко, котенок.

Глава тридцать восьмая

Я все еще был в трусах, мои руки дрожали, пока я наливал водку в стакан. Пристройка, где была заперта Мила, притягивала каждый мускул моего тела, словно магнит. Она была там меньше десяти минут, и тиканье часов затягивало невидимую петлю на моей шее. Я не мог избавиться от этого чувства. Я отвлекся лишь на то, чтобы включить весь свет в доме и выкрикнуть приказы Юлии. Я хотел выпить чашку чая. Мой костюм надо было отгладить. И почему, мать его, в моем доме так много желтого?

– Она умрет там.

Я даже не слышал, как Альберт вошел в комнату, пока он не заговорил. Вот как убивали таких людей как я, но сейчас мне было плевать. Если судить по холоду, распространявшемуся в груди, я уже был на два метра под землей.

– Убирайся, – приказал я.

– Там температура ниже нуля. Она переохладится за считаные минуты.

Слова разъедали мои вены, но я сказал себе, что для меня это не имеет значения. Мила разыграла меня. Она втерлась ко мне в доверие, заставила творить дерьмо, которое я никогда бы не стал делать, а затем ударила меня в спину. Взбесившись, я смахнул все со стойки бара. Стекло разбилось, и я увидел кровь, капающую с руки, но не почувствовал боли.

Повернулся к Альберту и прорычал:

– Я велел тебе, мать твою, убираться.

– Как ты собираешься отомстить, если она умрет там?

– Плевал я на месть, – прошипел я прежде, чем осознал, что говорю.

Альберт наблюдал за мной секунду.

– Люди думают, что Алексей пробирается назад в город. Ты можешь потерять часть из них, если не доведешь дело до конца.

Последнее, чего я хотел, это новой войны, но она будет неизбежна, если я не отсеку змее голову. Еще несколько лет назад большинство моих людей были людьми Алексея. Мне хотелось думать, что они верны мне, но с чертовыми уголовниками ни в чем нельзя было быть уверенным.

Я не мог сосредоточиться на этом сейчас. Я не знал, как мне спать, когда Мила заперта с собаками при температуре ниже нуля. Это не должно было меня волновать. Это не волновало меня. Проведя рукой по волосам, я пошел в свою комнату.

– Что она сделала?

– Выстрелила в меня, – холодно ответил я.

Он оглядел меня с невозмутимым выражением лица.

– Ты не выглядишь раненным.

– Осечка. Патрона не было в патроннике. – Я всегда держал свое оружие заряженным. Всегда. Честно говоря, это было гребаное чудо. Какая-то, мать его, судьба.

– Ты держишь ее как залог, чтобы обменять на голову ее отца. Думаешь, она будет тебя благодарить?

Я не знал, что думать. Этой ночью я почувствовал себя ужасно, приставив дуло к ее голове, и это была просто случайность. Тот факт, что она смогла сделать то же со мной и сказать, что я ее больше не увижу… Никогда в своей жизни я не ощущал такого предательства. Я не думал, когда тащил ее на псарню, и теперь, осознавая случившееся, чувствовал наполнявшее грудь сожаление.

Часть меня знала, что она не хотела в меня стрелять. Но меня поглощал тот факт, что она считала, будто может просто уйти от меня. Когда злость схлынула, я почувствовал опустошенность. Ужасную опустошенность. Мысль о ней там, на холоде… Я больше не мог вынести этого.

Оттолкнув Альберта плечом, я вышел из комнаты и дальше, из парадного входа; неприятное чувство разгоралось внутри. Мои люди курили и молчали, с любопытством наблюдая за тем, как я босиком, в одних трусах направляюсь к псарне. Тот факт, что я не смог оставить ее там дольше, чем на пятнадцать минут, несомненно дал им тему для пересудов. Но они могли катиться к черту, мне было все равно.

Когда я вошел на псарню, то увидел, что дрожащая Мила лежит рядом с Мишей, дрожа, и это было словно удар ножом. Без слов я поднял ее на руки и понес в дом.

Ее кожа против моей казалась ледяной, но я едва чувствовал это за пульсирующей кровью в моих венах. Зная, что дезориентация может быть признаком переохлаждения, я сказал:

– Говори со мной, Мила. Какой сегодня день?

Она дрожала в моих руках.

– По-английски.

Облегчение накатило, когда я понял, что она все еще в сознании.

– Прости, – прошептала она мне в шею. – Клянусь, я не хотела.

Ее слова были ударом под дых… особенно потому, что я ей верил. Я знал это еще до того, как выволок ее наружу. Честно говоря, я не мог бы винить ее, вздумай она нажать на спусковой крючок – я и правда не на каникулы ее отвез. Тот факт, что я отреагировал так иррационально, и это она извинялась передо мной, заставил меня почувствовать себя так, словно руки у меня слишком грязные, чтобы прикасаться к ней.

Я не знал, как справиться с давлением в груди, так что просто повторил по-английски:

– Какой сегодня день?

– Я не знаю. Меня держат тут без телефона и календаря.

– Я достану тебе календарь, – пообещал я.

Я внес ее внутрь, пройдя мимо Юлии. В ее прохладном взгляде мелькнула некоторая озабоченность, когда она посмотрела на девушку в моих руках. Мила завоевала расположение даже моей бесчувственной экономки.

Я поставил Милу на ноги в своей комнате. Я не думал, что она переохладилась – во всяком случае, не критично – но мне нужно было ее согреть. Когда я потянул вверх ее топ, она молча подняла руки. Я присел на корточки и спустил ее шорты. Она вцепилась рукой в мое плечо и подняла по очереди ноги, чтобы я смог снять их. Дрожь охватила ее, ком стал у меня в горле, заставив скользнуть поцелуем по ее холодному бедру и грубо сказать:

– Извини.

Я вспомнил, когда в последний раз говорил это. Мне было шесть, и я случайно опрокинул со стола чашку чая, расплескавшегося на дорожку героина, который собиралась вдохнуть моя мать. Она ударила меня наотмашь так сильно, что я стукнулся головой о холодильник и потерял сознание. Именно тогда я понял, что извинения – бесполезные слова, хотя Мила считала иначе. А прямо сейчас она могла получить от меня все что угодно.

От ее мимолетного взгляда, прежде чем она запустила руку в мои волосы и заставила встать, я почувствовал себя так, будто она увидела воспоминания в моей голове. Я потянул ее за собой на кровать, где прижал ее обнаженную грудь к своей, постаравшись всем телом соприкоснуться с ее ледяной кожей, и накрыл одеялом нас обоих.

Почувствовав тепло, она вздохнула с облегчением.

– Ты ведь знаешь, что я не хотела этого делать, да?